— Вы действительно считаете ее сумасшедшей? — поинтересовался он.

— Мой дорогой комиссар, я попросту не вижу оснований для сомнений. А вы что, сомневаетесь?

— Не знаю. Вопреки, тому, что говорят доктора, мне кажется, что мадам Деламбр сохраняет весьма ясный ум… даже когда занимается ловлей мух.

— Допустим, вы правы, но как тогда объяснить ее отношение к собственному маленькому сыну? Она ведет себя так, будто вообще не считает его своим ребенком.

— Знаете, месье Деламбр, я думал и об этом. Возможно, она пытается защитить его. Как знать, а вдруг мальчик ненавидит его?

— Простите, комиссар, что-то пока не понимаю вас.

— Ну, замечали ли вы, например, что она никогда не ловит мух в его присутствии?

— Нет. Но, если подумать, то можно согласиться, что вы правы. Да, странно как-то… И все же я не вполне понимаю…

— Я тоже, месье Деламбр. И боюсь, ни вы, ни я никогда так и не поймем этого, если, конечно, вашей невестке не станет лучше.

— Доктора говорили мне, что надежд на поправку практически нет.

— Я знаю. А скажите, вам никогда не приходилось слышать, что ваш покойный брат экспериментировал с мухами?

— По правде сказать, нет, но лично мне это кажется весьма маловероятным. Вы не справлялись в министерстве авиации? Они знают все о его работе.

— Справлялся, и они высмеяли меня.

— Что ж, их можно понять.

— Вы счастливчик, если хоть что-то в этом понимаете. А я вот нет… но надеюсь, что когда-нибудь пойму.

— Дядя, а мухи долго живут?

Мы заканчивали обед и, следуя установившейся традиции, я наливал ему в бокал чуточку вина, чтобы мальчик мог окунуть в него бисквит.

Если бы Анри не был столь занят наблюдением за тем, как я наполняю его бокал до самых краев, его определенно испугало бы что-то в моем взгляде.

Он вообще впервые упомянул мух, и меня всего передернуло при мысли о том, что здесь мог бы сейчас присутствовать комиссар Шара. Я даже представил себе, как бы заблестели его глаза, когда он ответил бы на вопрос моего племянника своим вопросом; мне даже показалось, что я его расслышал.

— Не знаю, Анри. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что я опять видел ту муху, которую так ищет маман.

И лишь после того, как я выпил до дна стакан Анри, мне в голову пришла мысль о том, что он ответил на затаившийся в мыслях вопрос:

— А я и не знал, что твоя мама ищет какую-то муху.

— Да, искала. Она, конечно, подросла, но я все равно ее узнал.

— И где же ты ее видел, Анри, и… как ты ее узнал?

— Сегодня утром на вашем письменном столе, дядя Франсуа. Головка у нее не черная, а белая, да и ножки такие смешные.

Все более переполняясь чувствами комиссара Шара, я, тем не менее, старался выглядеть совершенно бесстрастным.

— А когда ты впервые увидел эту муху?

— В тот день, когда уехал папа. Я поймал ее, но маман заставила меня ее отпустить. А потом снова захотела, чтобы я ее поймал. Передумала, наверное. — Подернув плечами, совсем на манер моего брата, он добавил: — Вы же знаете женщин.

— Я лично полагаю, Анри, что та муха давно умерла, так что ты, видимо, ошибся, — проговорил я и направился к двери.

Однако, едва оказавшись за порогом столовой, я тут же бросился вверх по лестнице — к своему кабинету. В нем не оказалось ни единой мухи.

Я встревожился — в гораздо большей степени, чем мог предположить. Анри только что подтвердил, что Шара был гораздо ближе к разгадке, чем я понял это в тот момент, когда он толковал мне о своих догадках насчет Элен.

Впервые я подумал о том, что Шара, возможно, знает гораздо больше, чем говорит. И еще я впервые по-настоящему подумал об Элен: действительно ли она сошла с ума? Странное, какое-то зловещее чувство стало подниматься во мне, и чем больше я думал, тем сильнее оно становилось. Шара был прав: Элен пыталась скрыться от ответственности!

Но что могло быть причиной столь чудовищного преступления? Что привело к нему? Да что, черт побери, вообще случилось?

На память приходили сотни вопросов, которые Шара пытался задать Элен: некоторые совсем мягко, словно убаюкивающая медсестра, какие-то жестко и холодно, а иные и вовсе по-собачьи, гавкающе. Элен ответила только на некоторые из них, всегда тихим, спокойный тоном, словно не замечая, насколько резко они были заданы. Пребывая в забытьи, она, тем не менее, казалось, находилась в полном сознании.

Изысканный, хорошо воспитанный и основательно начитанный Шара производил впечатление человека, явно превосходившего по своему уровню просто интеллигентного полицейского. Он оказался тонким психологом и проявлял поразительное чутье к элементам неискренности, причем еще до того момента, как они прозвучат в том или ином заявлении. Я знал, что он воспринял некоторые из ее ответов как правдивые. Но затем наступила череда вопросов, на которые она так и не ответила, — а это были наиболее прямые и самые важные вопросы. С самого начала Элен избрала весьма простую тактику. «На этот вопрос я ответить не могу», — говорила она низким, спокойным голосом. Вот так-то! Повторение одного и того же вопроса, казалось, отнюдь не действовало ей на нервы. За все многочасье допросов, которые она выдержала в присутствии комиссара Шара, женщина ни разу не упрекнула его за то, что он задает ей один и тот же вопрос. И всякий раз говорила: «На этот вопрос я ответить не могу», как будто ей впервые пришлось услышать интерес в голосе комиссара и впервые ответить на него отказом.

Подобный стереотип поведения стал неким барьером, поверх которого комиссар Шара был не в состоянии бросить взгляд, чтобы заглянуть в мысли Элен. Она с подчеркнутой готовностью рассказывала о своей жизни с моим братом, которая, кстати, если верить ей, выглядела счастливой и безмятежной, но лишь до его кончины. Что же касается этого столь горестного события, то она ограничивалась лишь заявлениями о том, что сама убила мужа паровым молотом, но не говорила почему, что привело ее к драме, и как ей удалось заставить моего брата засунуть голову под стальную махину. И при этом никогда не отказывалась отвечать, просто замолкала, становилась безразличной ко всему, а затем без тени эмоций на лице произносила: «На этот вопрос я ответить не могу».

Между тем, как я успел заметить, Элен дала понять комиссару, что знала, как управлять паровым прессом.

Шара удалось отыскать лишь одно-единственное расхождение между фактическим положением дел и заявлениями Элен, а именно по поводу того, что механизм был приведен в действие дважды. Теперь Шара уже был не склонен приписывать это ее безумию. Подобная трещина в показаниях моей невестки казалась ему достаточно реальной, чтобы можно было надеяться на ее расширение. Однако Элен, казалось, навеки зацементировала ее, произнеся:

— Хорошо, признаюсь, я солгала вам. Я дважды опускала молот. Но не спрашивайте почему, я все равно не смогу ответить на этот вопрос.

— А скажите, мадам Деламбр, это ваше единственное… неточное заявление? — проговорил Шара, пытаясь пойти по следу того, что показалось ему надежной зацепкой.

— Да… и вы это знаете, месье комиссар.

К своей досаде, Шара заметил, что Элен читает его мысли как раскрытую книгу.

Я хотел позвать комиссара, но мысль о том, что он неизбежно начнет расспрашивать Анри, заставила меня остановиться. Было и еще что-то, затормозившее исполнение этого намерения: отголосок страха — он найдет ту самую муху, о которой говорил мальчик.

А это тоже основательно беспокоило меня, поскольку я не мог найти удовлетворительного объяснения возникшему страху.

Андре никак нельзя было отнести к числу тех «яйцеголовых» профессоров, которые способны разгуливать под дождем, сжимая под мышкой зонтик. Он был самым нормальным человеком, с чувством юмора, любил детей, животных и не мог без сострадания смотреть на то, как кто-то мучается. Его вообще все увлекало. Я не раз наблюдал, как он бросал работу, очарованный парадом местной пожарной команды или наслаждался пробегом «Тур де Франс», а то и вовсе маршировал следом за приехавшим в наши места бродячим цирком. Ему всегда нравились игры, в которых присутствовали логика и точность, типа бильярда и тенниса, бриджа и шахмат.